Рецензия на фильм Омерзительная восьмерка от Артур Сумароков

Квентин Тарантино далеко не мастер психологических ребусов и многополярных кинематографических структур, фундамент которых остросоциален или напыщенно актуален. Ниша Тарантино – низкие жанры, вектор – система насилия, превращенного им в китч, поэзию и хаос в одночасье. Мифология, сама ставшая ещё большим мифом – преимущественно так и можно охарактеризовать все кинотворчество старины Квена, аппелирующего к высокому стилистикой и эстетикой низшего плана. В контексте восьмой по счёту полнометражной работы режиссёра, вестерна «Омерзительная восьмёрка», не возникает ощущения самоповтора или проигрыша старой песни на новый лад, поскольку «Восьмёрка» в той же степени спагетти-вестерн, что и «Джанго освобождённый», то есть никак нет. Формально все признаки жанра налицо и там, и тут; кадр бережно вылеплен по лекалам классического индейско-ковбойского кино, а основные типажи логарифмически продолжают линии пресловутых икон этого жанра: от Джона Уэйна до Клинта Иствуда и Франко Неро. Но Тарантино не был бы Тарантино без подспудного лукавства, хитрого заигрывания не только с одним конкретным жанром, к которому он обратился на данном этапе, но со всеми, что так или иначе вольны пересекаться. Если «Джанго», как и «Джеки Браун», были одой blaxploitation, то «Омерзительная восьмёрка» это ещё и упражнение в историографичности, унавоженное графически выстроенной эстетикой боли. Режиссёр нарочито подчёркивает историчность ситуации, в которую попали герои фильма, наделяя их так или иначе реальными прототипами и ненароком отправляя зрителей копаться в архивах. Так история о восьми негодяях обретает историческое звучание, иначе к чему рефренизировать письмо «честного Эйба»?! Уж не ради декларативного месседжа. «Восьмёрка» воспринимается до некоторой степени игрой на том же полисемическом поле свободы и её завоевания, что и не лишённый сатиры «Джанго», однако новая работа американского синефила является лентой не о том, чем она могла показаться изначально; долгая прелюдия, где все восемь разномастных героев выходят на авансцену чуть ли не буквально, слишком театрализована при том, что Тарантино и театр – это две несовместимых вселенных, не пересекавшихся дотоле ни разу. Резкие вспышки насилия и – снова – уход будто в исповедальню; контрасты, на которых выстроен фильм, позволяют его принять не как очередной виток возрождения вестерна, но как внежанровое высказывание о неизбежном круговороте жестокости, с полутонами, потому достойного пристального авторского внимания. Режиссер любуется этой яростной братией, но вот нет привычного цинизма и в помине, зато внезапно проглядывает гуманизм, жалостливость к этим сирым да убогим антигероям.