Рецензия на фильм Хармс от Сергей Ю.

Вы не задумывались над тем, откуда у альтернативно одаренных водителей «Газелей» возник обычай рисовать на борту своих экипажей силуэты якобы сбитых ими старушек? У меня по этому поводу имеется парадоксальное предположение: во всем виновата великая и могучая русская литература. Именно классики привили моторизованным варварам чудовищное отношение к пожилым женщинам. Вспомните хотя бы графиню из «Пиковой дамы» или старуху процентщицу из «Преступления и наказания». Но в истории русской литературы есть один писатель, который поступал со старушками гораздо жестче, чем Пушкин и Достоевский. Даниил Хармс страдал (наслаждался?) геронтомизогинией в жесточайшей форме. Он обожал сбрасывать старушек целыми пачками с верхних этажей высотных зданий. Для тех кому лень гуглить: геронтомизогиния – вольный перевод корявого русского неологизма «старушконенавистничество» на греческий. Когда я собирался смотреть фильм Ивана Болотникова «Хармс», во мне еще теплилась надежда увидеть в числе финальных титров сообщение о том, что ни одна старушка во время съемок не пострадала. Робкая надежда рухнула уже на 17-й минуте просмотра: бабулька, подглядывающая за главным героем в подзорную трубу, стремительным домкратом обрушилась на дно многоквартирного колодца. В личности и творчестве Даниила Ювачева (Хармса), безусловно, есть что-то завораживающее. Недаром Болотников снимает уже второй байопик одного из величайших творцов русского абсурдизма. Первый опыт был проделан в жанре кинодокументалистики. Второй исполнен в жанре художественной полнометражной биографии. Не буду удивлен, если за этим последует сериал. А еще не помешал бы полноценный анимационный фильм, выстроенный на аллюзиях хармсовских произведений. Обозреваемая картина представляет собой нарезку эпизодов из жизни Хармса. В основном позднего периода, где-то начиная с 1932 по 1941 годы. Это уже зрелый человек, он возвращается в Ленинград после ссылки. Эпатажные забавы обэриутов остались в воспоминаниях. Впереди запреты на свободное творчество, нищета, катастрофа в личной жизни, страдания и смерть. Поскольку линейный монтаж для жизнеописания такого эксцентрика, как Хармс, категорически не годится, фильм начинается прямиком с хэппи-энда. Точнее с того, что для такой безумно трагической жизни вообще может считаться счастливым концом. Друг Хармса философ Яков Друскин (Дариус Гумаускас) приходит в квартиру его второй жены Марины Малич (Айсте Диржюте), где после ареста писателя прошел обыск. Никто тут больше не живет, царит блокадное запустение. И здесь Яков обнаруживает архив Хармса, аккуратно собирает разрозненные, валяющиеся повсюду записные книжки и отдельные листы, складывает в чемоданчик и уносит с собой. Если бы не это – большая часть творений Хармса не была бы опубликована в более либеральные времена. Ведь именно такая судьба постигла большую часть творений собратьев Хармса по ОБЭРИУ. В это самое время сам Хармс (Войтек Урбаньски) находится в тюремной психиатрической больнице, куда он попал, симулируя сумасшествия в попытке избежать смертного приговора. Хорошенький хэппи-энд! Какой есть. К этому финалу авторы картины регулярно возвращаются, демонстрируя нам черно-белые кадры, на которых истощенный Хармс лежит на тюремной койке и пытается дотянуться до пустой миски, стоящей на тумбочки (зэков в блокадном Ленинграде кормили как-то не очень). Авторы картины стараются чередовать трагические эпизоды из жизни своего героя с этапами, которые на мрачном историческом фоне той эпохи можно назвать почти счастливыми: вот Хармс вместе со своим другом поэтом Александром Введенским (Григорий Чабан) вылавливает из Невы проплывающие там банкноты и пропивает добычу в уличной пивнушке; Хармс снимает туфельку с ноги своей обожаемой первой жены Эстер Русаковой (Юстина Вонщик), целует ее очаровательную ножку, поднимаясь все выше по лестнице наслаждений и доводя свою Звезду (так переводится имя возлюбленной писателя) до экстаза; Хармс дурачится с друзьями по литературному братству, слушает и читает стихи, философствует, пьет водку. Но, следуя поэтике своего заглавного героя, создатели картины противопоставляют счастливым сценкам их антитезу (если у птицы есть зубы – значит, это не птица, нужно проверять ее при покупке). Любовь к Эстер? У этой птицы есть зубы. Ловля с Мариной воображаемых крыс? В камере Хармса крысы вовсе даже не воображаемые. Эта литературно-кинематографическая диалектика находит свое завершение в потрясающей творческой находке Болотникова, которая становится кульминацией истории о жизни Хармса. Поэт приносит в издание детского журнала стихотворение, в котором слова «лавка» (на которую сели восемь человек) рифмуется со «скафкой». Гениальное звукоподражание детской картавости не находит понимания у редактора, он отвергает стихотворения, ставя Хармса на грань голодной смерти в военном Ленинграде. И своеобразным контрапунктом к этому эпизоду становится сцена с арестом Хармса: он сидит на лавке, на нее поочередно подсаживаются люди, он их пересчитывает: семь. Сотрудник НКВД его поправляет: восемь. Кончилась твоя скафка. Пошли. Вообще переклички с Кафкой, которые наблюдаются в творчестве советских писателей той драматичной эпохи, вгоняют в какой-то мистический ступор. Та же тема таракана у Мандельштама, Чуковского, Олейникова, Введенского. Интересно, когда Вагрич Бахчанян изрек свое знаменитое «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», он знал об удивительной «скафке» Хармса, который сам едва ли был знаком с произведениями великого пражанина? Как известно, творчество обэриутов было густо замешано на философии экзистенциализма, носителем идей которого выступал Яков Друскин. Авторы картины не могли обойти стороной эту тему. Иногда она прорывается в закадровых размышлениях Хармса, иногда – во время сцен поэтических пирушек, когда сам Друскин рассуждает о творчестве, судьбе и боге. Может быть, получилось не очень гармонично, но авторам картины респект за попытку нагрузить достаточно сентиментальный биографический трагифарс столь глубокомысленными деталями. В целом фильм оставляет очень приятное впечатление. Почему это происходит – однозначно не сформулируешь. Сразу скажу: актерская работа меня не впечатлила. Вроде бы никто особенно не напрягает – и ладно (хотя исполнительница роли Марины, на мой взгляд, иногда переигрывает). Оператор картины имеет фестивальные достижения? Вполне профессиональная работа, но не более того. Вставки из произведений заглавного героя, включая падающих старушек? Возможно, это может поразить людей, с творчеством Хармса абсолютно незнакомых. Меня, скорее, все эти хрестоматийные Кузнецовы с падающими на голову кирпичами, тюкающие топориком бабули, повторяющиеся рефреном разговоры соседей на кухне больше раздражали, чем умиляли. С одной стороны – ликбез в наше время не помешает. А с другой – можно было сделать все то же самое гораздо изящнее. Например, используя анимационные вставки. Все эти детали выглядели бы хаотичным нагромождением сценок, приколов, разноплановых эпизодов (сюда же можно отнести использование документальных материалов, чередование цветных и черно-белых кадров), если бы не саундтрек. Это – действительно находка. Музыка практически не умолкает за кадром на протяжении всего фильма. Она деликатно оттеняет нюансировку визуального и вербального ряда картины. Мы почти непрерывно слушаем джаз. И если в дебюте «Хармса», как правило, звучит простенький диксиленд (его исполняет в кадре самодеятельный оркестрик), то потом все чаще начинают исполняться авангардные композиции, достойные легендарного Алексея Козлова. А финальные эпизоды, демонстрирующие нам жуткие корчи задорного литературного авангарда под железной пятой социалистического реализма (лежащего на тюремной койке Хармса действительно корчит и ломает), сопровождаются уже симфоническими композициями самого трагического свойства. Становится по-настоящему страшно. И падающие старушки здесь абсолютно ни при чем.