Рецензия на фильм Чайка по имени Джонатан Ливингстон от Евгения Сопко

Так же, как в любовной истории человека соседствует величайшая жертвенность и сильная страсть. Так же, как в истории веры человека соседствует смирение и нечаянная прелесть, прорыв к истине и гордое заблуждение. Так же, как в стихотворении присутствуют горячая искренность поэта и почти шизофренический голос, исходящий от непонятно какого духа. Так же и в ранних текстах Ричарда Баха, тем более, по его словам, прямо «надиктованной» «Чайке…», соседствовали опасный вымысел и сила почти детского желания свободы, так, как писатель её для себя понимал. Опасный, потому что опасно играть с религиозными символами и откровениями – можно уйти по смертельно ложному пути, пути гордому и безбожному. Но эта искрящаяся искренность, слёзная жажда возвышения над недостойным, поиски правды за горизонтами того, что нам дано, – искупает многое, и, во всяком случае, влюбляет. Безусловно, не каждого, но если влюбляет, то сильно и надолго. Герои «Чайки…», книги и фильма, родившегося практически сразу после первой публикации, – птицы, что приближает притчу к так называемой «сказке о животных». В природе редко встречаются примеры чего-то, близкого к человеческой любви; жизнь бессловесных тварей, подчиненных инстинктам выживания и размножения, сведена к определенным ритуалам. Редкие особи с каким-либо отклоняющимся поведением – воистину белые вороны, будь они даже чайками. Тем ярче, выпуклее выглядит подвиг Джонатана Ливингстона, который, хоть и назван именем реального летчика, всё же задуман птицей: он преодолевает непреодолимое – не смирение и покорность, которые человек может выбрать сознательно, а обречённость на жизнь животного, в которой всё регламентировано и подчинено в основном добыванию пищи. А птице не кров и пища – птице нужен полёт, и птица, как отчетливо звучит в фильме, убога на земле, но прекрасна в тех высях, тех обителях, куда человеку без приспособлений не попасть и взглядом. Однако чайки мира Ричарда Баха – лишь символы, конечно; писатель думал о человеке, который ведёт себя зачастую как животное, хотя наделён Создателем настоящей свободой, способностью мыслить, думать, делать выбор. Может, потому первое американское издание было проиллюстрировано не картинками, как к сказке, а фотографиями, в основном фотографиями полётов, неба над морем, – изобретением человека, научившегося однажды невозможному – останавливать мгновение. Фильм Холла Бартлетта тоже по-своему подвиг и символ силы человеческого творчества. Чтобы экранизировать «Чайку…», можно было рисовать мультфильм. Можно было создавать символическое пространство, вводя на роли, как в спектакле, людей-актеров; однако в этом случае фильм практически неизбежно напоминал бы тренинг по личностному развитию. Создатели фильма пошли на достаточно смелый шаг: роли чаек исполнили живые чайки, по иронии, ведомые не более продвинутыми собратьями с Небес, а управляемыми макетами, напоминающими сородичей, этакими не богами из машины, а богами-машинами. Если отключить звук, то фильм будет совсем другим, чем-то напоминающим научно-популярные ленты о жизни птиц, и, пожалуй, такой фильм в чём-то будет смотреться не слабее озвученного. Картины полёта чаек, прекрасного над водой и унизительного над помойными кучами и рыбьими потрохами с траулеров. Природная стаевость, коллективизм птиц перед лицом стихии, необходимостью добывания пищи и размножения (отчего индивидуализм Джонатана становится особенно наглядным). Сцены с погибающими чайками, ставшими жертвами стихии и собственных ограниченных возможностей. Если же включить звук, то будет понятен гигантский труд по «подстраиванию» как «актёров», так и «декораций» под идею притчи. Увы, кроме того, станет видно, что фильм до текста не дотягивает. Джонатан из книги был более «человечным»: многие душевные движения героя не сыграть живой птице, и даже самая богатая интонациями озвучка не спасёт. Мотив любви-дружбы между «мужчинами», богатый и сильный в книге, уступил место мелодраматической нотке. Провисла евангельская тема, безусловно еретическая, но отчетливая и в чём-то трогательная в книге. Тема любви и служения тоже прозвучала скомканно, именно потому, что настоящим птицам такое поведение недоступно. Известно, что сам писатель был недоволен и убрал имя из титров. Однако, по странной прихоти судьбы, в фильме заиграл ключевой мотив и едва ли не главный «герой» текста – полёт. Ричард Бах был летчиком, из книги в книгу переходила его нежность к небу, его невольная зависть к великому дару Бога мелким созданиям, птицам и насекомым, – живым, плотским крыльям. Небо было подлинной страстью автора притчи, его огромной любовью, его желанным домом. Небо, эта восхитительная игра естественного света, преломляющегося в кристалликах облаков, в соли морской воды, красота облачных гряд, рифмующихся со скальными грядами Земли, грозное небо непогоды, темнота ночи, ослепительные живые и выдуманные звёзды, – вот чарующая приманка фильма. Благодаря съемкам с высоты зритель кружит и срывается по траекториям отважной чайки, испытывая страх, головокружение, гибельный азарт и фонтанирующий восторг. Перламутровые гребни морских волн, жидкое золото зари, густая и свежая лесная зелень, – живая красота, иллюстрирующая слова о красоте полёта и напитанная звуками прекрасной музыки, ярко контрастирует с помойкой, символизирущей не только власть инстинкта, но и мерзость низменной, потребительской жизни. «Шар такой чудесной выточки», – эти слова поэта невольно вспоминаешь, влюбляясь в Землю снова и снова, любуясь ею и с большой высоты полёта не то геликоптера, не то Ангела, и с малой высоты птичьего роста в сцене странствий Джонатана по суше. Даже фантастические сцены, впечатляюще выполненные до эпохи компьютерной рисовки, сцены смерти, перехода и иного мира, воплощённые лишь игрой то слепящего света, то умиротворяющих теней, то господством одного яркого цвета, на котором силуэт чайки кажется почти религиозным символом, контрастом чёрной почвы, стальной воды и насыщенно синего неба, только лишь сильнее подчёркивают красоту Земли, красоту, видеть которую в полной мере могут лишь птицы – и отважные одиночки из человеков, пренебрегших однажды естественным страхом отрыва от почвы. Может быть, это и составило особую неповторимость фильма Бартлетта, – не достаточно вторичные откровения автора литературной основы и не "актерская игра" птиц, – а красота Божьего творения, красота всего, что может открыться любому, стоит лишь вспомнить, что нашему сердцу не кровь пища, сердцу пища полёт.