Рецензия на фильм О теле и душе от Александра Александрова

Картина-призёр Берлинского кинофестиваля-2017 от венгерского режиссёра-женщины Ильдико Эньеди "О теле и душе" ожидаемо хороша, но в этом случае уступает своему врагу под названием "лучшее", то есть можно было лучше. Хотя история, что рассказывается, о любви во вполне реальных условиях, но с мистическим подтекстом. Что же не так? Пожилой мужчина с недвигающейся рукой Эндре (Геза Морчани), который руководит венгерской скотобойней? Одно только замечание новому работнику, что убиваемых по конвейеру животных нужно жалеть, вселяет веру в него. Аморфная Мария (Александра Борбей) на декретной должности менеджера по качеству с явными психическими отклонениями? Она так трепетна и причудлива в своей прямолинейности, что наблюдать за ней интереснее, чем за уважаемым Эндре. Место всего действия для столь трогательной любви двух душ? Залитый кровью и увешанный тушами разделанных животных цех куда более реальный, глубокий и даже близкий фон, нежели хоромы бизнесменов. Более того, в этом противоречии и заключается вся прелесть переданных режиссёром в кадре граней жизни: милосердие и сострадание в месте, где ежедневно совершаются десятки убийств; такая платоническая близость в окружении мух, крови, запаха и туш; порно с анальным сексом через призму стакана с мармеладными мишками. Эньеди, ещё в 1989 году награждённая Золотой камерой на Каннском кинофестивале за свой дебют "Мой ХХ век", представляет зрителю драму даже не с элементами, а вкраплениями комедии, сатиры, фантастики и детектива. Но основной недостаток, что омрачает всю элегантность, нетривиальность и вкусность истории, это какая-то стерильность всего происходящего в целом. Столь странный союз возможен, подобные психические отклонения встречаются, издевательства коллег-сверстников особенно актуально и злободневно, но не верится в эту историю в настолько реальных условиях. В дикий разрез с волшебным лесом идут крупные планы обыденных крошек хлеба на столе, или прищепок на сушилке для белья, либо носков, что вручную стирает героиня. Всего пара таких контрастов и как-то уже глупо и нелепо смотреть за взрослым мужчиной, что на приватном собеседовании с психологом, которое он же и инициировал из-за кражи сильнейшего стимулятора для быков, естественно смутился вопроса о первом половом акте; женщиной, разыгрывающей сцены прошедшего дня игрушками из детского конструктора; и их совместным общением, полного подростковых недомолвок. Режиссёр и сценарист в одном лице, как женщина, чувствует какие-то невидимые неворуженным взглядом, но трогающие душу переливы: когда ты просто удивлён бестактностью указания на инвалидность, но в следующий миг уже влюблён в эту прямолинейность. Или только что беспристрастно пускаешь себе кровь из вен в горячей ванне, а через минуту голышом летишь на крыльях своей любви к звонку от того самого. Особенно это проявляется в том моменте, когда выясняется, что героям снится не просто один и тот же сон, а общий сюжет, где они с некоторых пор общаются друг с другой в виде оленей. По телу пробегают мурашки: настолько эта сцена трогательная, нежная и чистая в этом фантастическом совпадении, достойном разве что фильмов о любви гораздо ниже 18+. Однако и она тут же стирается таким пустым и равнодушным соседством героев чуть поодаль друг от друга на пустой платформе в ожидании своего транспорта до дома. И эту нарочитую нудность драмы об удивительной любви не пересмысливает даже концовка, что излечивает обоих героев от их предрассудков, страхов и привычек. Хотя бы ещё парочку очеловеченной и гордой иронии, которая уже есть в этом фильме, но закостенела в стенах бюджетной столовой с невкусной едой, или под взглядами недоумевающих продавцов музыки, к тому самому волшебному «оленьему» лицу главной героини и женской мудрости старой уборщицы, что делиться с ней секретами женственного стиля и походки, словно Верочка из "Служебного романа" (1977). Тогда бы эту любовь душ сквозь преграды тела назвать "Оленьим синдром", подразумевая людей, что не могут по-взрослому разрешить свои отношения и подобно этому животному пугаются каждого подозрительного шороха, точно не повернулся язык.