Рецензия на фильм Простая смерть… от Александр Колесников

В представлении холеного красавца, премированного высокой должностью, жизни надлежит быть простой и приятной. На своем пути, прямее Николаевской железной дороги, Иван Ильич привык к ощущению небрежной расслабленности. Семья, друзья, коллеги по службе — ко всем относился он как к легкому развлечению, и монолог взволнованного приятеля о смерти вызвал закономерный смех. Мгновение монтажной склейки, и становится не до веселья. Бывший щеголь с ужасающей неотвратимостью начал перевоплощаться в живой труп. Загадочный недуг пригвоздил к постели и превратил жизнь в мучительно-бессмысленное сражение с тупой ноющей болью. Иван Ильич Толстого направился по страницам собственной биографии с надеждой найти объяснение Господней немилости в деяниях и прегрешениях прошлого. Иван Ильич Кайдановского тщетно бродит по дебрям заблуждений, ища поддержки у жены, докторов, священника. Оба страдальца находят один лишь тлен, глубокомысленный и безысходный. Сублимация, впрочем, у каждого своя, и омут экзистенциальной пустоты примет в свое черное лоно лишь одного. Повесть «Смерть Ивана Ильича» композиционно выстроена из очерка о жизни заглавного героя и детального описания течения его болезни, сопутствующих чувств, мыслей и страхов. Кончина преподнесена в самом начале и с нескрываемой насмешкой, проявляющейся в далеко не скорбном настроении гостей панихиды. Бытовой реализм Толстого с трудом поддается кинематографическому осмыслению, и Кайдановский взял от первоисточника лишь основу сюжета. В значительно большей степени ощущается влияние Тарковского, что объясняется пребыванием начинающего режиссера на перепутье после знаковой роли Сталкера. Молчаливые мизансцены, крупные планы с упором на стекленеющих глазах, тихая речь с минимумом диалогов, галлюциногенные фантомы и абсолютное ощущение гниения изнутри. Не жизнь, а галерея мрачных образов, среди которых еле проглядывается фигура в плаще. Иван Ильич — не человек, а пустой сосуд с чудом сохранившимися крупицами живого. В силу действующих инстинктов он еще способен обманывать выздоровлением себя и собственных слуг, примеряя любимый фрак и доставая антикварную шкатулку. Нет и намека на привязанность к людям, но в вещах больной находит хоть какое-то сострадание. Не потому ли, что они не способны говорить, а значит и укорять за неправильность прожитой жизни? «Кто ты? Что ты?» — вопрошает маятник настенных часов. Образ старухи, приговаривающей это дважды за фильм, используется Кайдановским для сцепки прошлого с настоящим. Где-то позади сияющая перспективами жизнь, а сейчас — даже не смерть, а квелая безнадежность. Осязаем страх, материализована боль и естественны потуги. Иван Ильич настолько отчаян, что исступленно кричит в пустоту, призывая Всевышнего к ответу, и, что поразительно, своего добивается. Легче, впрочем, не становится. Толстой и без религиозной подпорки ставит диагноз герою, что его «комильфотная жизнь — не то». У Кайдановского же флегматичный землистый голос ниоткуда перемежается пронизывающими симфониями, которые благоволят мысли принять судьбу, как нечто неизбежное. «Заслуженное ли?» — не имеет значения. Запустение героя, внешнее и внутреннее, потворствует симптоматике, а не первопричине. Бредни накачанного лекарствами Ивана Ильича открывают альтернативную реальность, в которой члены его семьи по-настоящему счастливы, их улыбки искренни, а от кружащихся в танце жены и дочери не отвести глаз. В иллюзорном мире, в этой «зоне» внутри душной, провонявшей мочой комнатенки Кайдановский определяет самостоятельное толкование смерти. Она простая, но не примитивная. Омузицированная, но не кричащая. Суровая, но не беспощадная. К состоянию отчуждения можно прийти и по итогам долгого похода, и буквально за пару дней. Время в киноленте отстукивает минуты и часы, но не позволяет обозначить четкие рамки. Надсадное, аритмичное дыхание обреченного человека стало для Кайдановского главным мерилом пустой жизни, которую уже не наполнить светом. Пытаться, пробовать режиссер не запрещает, коль скоро целое причастие на экране организовал. Но запущенное состояние недаром так называется, что обратной дороги чаще всего нет. С максимальной физиологической правдоподобностью разрисована карта болезни, конечная точка которой — вовсе не испускание духа. Человек не перестает мысленно бежать, уверен Александр Леонидович. Сначала от тягостных ощущений в боку, затем от правды, людей, и, в конце концов, — от самого себя. В минуту предполагаемой расплаты память героя воспроизводит тот самый полусумасшедший рассказ из завязки фильма. Что было немыслимым для Толстого — прекрасно подошло Кайдановскому. Лестница в вечность, по которой он отправляет своего героя, заметна лишь единожды, но этого достаточно, чтобы устремиться навстречу освобождению от бренного быта. Смерти нет, есть умиротворение. И во имя него не жаль ничьих слез.