Фильм Бедные люди. Кабаковы

Фильм представляет собой серию интервью с художником Ильей Кабаковым и его женой Эмилией, перемежаемую документальными кадрами, изображениями картин и инсталляций художника.

Илья Кабаков говорит о чувстве космизма, которое пронизывает все его творчество. В молодости я бывал в Крыму, тогда можно было пройти по побережью от Ялты до Феодосии, ничто этому не мешало. Я шел по самой кромке моря, спал на пляжах, смотрел в ночное небо. Меня переполняли космические переживания. Однажды у меня чуть мозг не разорвался. Земля вдруг сжалась. Космос, звезды наступали со всех сторон. Мне вдруг так неуютно стало на этом маленьком шарике! Мой мозг чуть не лопнул от ужаса.

Лонг-Айленд, США.Илья Кабаков рассказывает. Я все время куда-то убегал. С самого раннего детства. Едва только научился ходить. Мы тогда жили в двухэтажном доме. Я спускался вниз, выходил на улицу, за ворота и убегал. Причем идеи вернуться у меня не было. Мне хотелось не быть там, где я есть. Маме приходилось ловить меня. И бегство это продолжалось дальше. Сначала в искусство, а потом бегство из советского ада за границу. Я все время находился в состоянии ненависти к тому, что меня окружало. Я испытывал ощущение скуки и ненужности в том месте, где я находился. Как долго продолжалось мое детство? От моего рождения до эвакуации. Началась война, немцы очень быстро прошли Украину, добрались до Днепропетровска. Нас эвакуировали, мы поездом добрались сначала до Кубани. Нас преследовали бомбежки, поезд останавливался, мы прятались в кустах. Финал нашего путешествия находился в Ташкенте. Потом мы перебрались в Самарканд, там было легче с работой, мама и папа работали на консервном заводе, я учился в узбекской школе. Но во время эвакуации мы несколько раз останавливались на какой-то срок. А у мамы был принцип: я должен был все время учиться. Поэтому какое-то время я ходил в школу на одной кубанской станице. Там меня сильно били местные, как чужого. Я сказал маме, что не буду ходить в школу, меня там бьют. Но она мне сказала, что я должен научиться ладить с людьми. И тогда я стал рисовать лошадей и дарить рисунки всем подряд. Так мне удалось повысить свой статус.

В Самарканде тогда базировались два художественных института: Репинский и Суриковский. Я поступил в художественную школу. Отец ушел на фронт. А в 1943 году ленинградская художественная академия начала готовиться к возвращению домой. Как нужно былопоступить мне? Мне тогда было 19 лет. И мама приняла самое важное в моей жизни решение: она бросает работу и поступает в интернат, где я учился, сестрой хозяйкой. Она посвятила свою судьбу моей жизни.

Но вскоре выяснилось: в крышу здания академии в Ленинграде попала бомба, и мы застряли в Загорске, в Троице-Сергиевой лавре. Так я оказался в центре русской религиозной мысли.Атмосфера в интернате царила жуткая: избиения и садизм. Впрочем, это была норма советской жизни. Я чувствовал себя нормально только когда рисовал. А так – голод, избиения, антисемитизм.

У мамы не было московской прописки, поэтому ей приходилось снимать углы в Москве. Она была полностью подавлена такой жизнью. Соседи доносили в милицию, поэтому спать ей зачастую приходилось в одежде на стульях. Милиция могла прийти и после 11, и после 12 ночи. Приходилось соскакивать, утверждать, что она задержалась в гостях. Маму в любой момент могли выбросить на улицу: и в дождь, и в холод. Могло достаться и хозяйкам, которые ей сдавали угол, и соседям за недоносительство. Иногда ей стелили в углу на коммунальной кухне, позволяли там готовить. Я для нее был смыслом жизни, она считала должным готовить для меня обед.

Именно поэтому вы так часто изображаете коридоры? Да, это интернат, это вся советская жизнь. Везде надо было ждать чего-то в коридоре, такое вот коридорное ожидание. Очереди были везде. Ваше время вам не принадлежало, оно всегда от кого-то зависело. Советская жизнь состояла из пустого времени, это была тотальная деморализация, тебе не позволяли сосредоточиться, твое время разрывали на куски. Прекратите работу, все идут на политчас! Утром всегда летучка, собрание: борьба за мир. Мало того, что тебя опускали до скотского состояния, этой скотине еще и попастись времени не давали. Представьте себе: пасется корова, а ее зовут на политчас.

Как вам удалось поступить в училище имени Сурикова?Я тогда об этом не знал, но существовало негласное правило: евреев в училище не брать. Но приемная комиссия принимала решение в субботу, отдел кадров, который все обо всех знал, в этот день не работал. А у меня фамилия русская. Имя – Илья. Я прошел по набранным баллам. Список поступивших вывесили в воскресенье, отдел кадров в этот день опять не работает. А в понедельник уже поздно было. Так я и поступил – как русский.

Эмилия Кабакова. Он считает всех своих тогдашних преподавателей чистым мусором. Они уничтожили целое поколение художников. Так была прервана эстафета поколений. Ведь до этого художники из России ездили в Европу, опытом обменивались. А остались несчастные люди. Многие спивались. Они были способны только передавать атмосферу заброшенности, несчастья.

Илья Кабаков. Это был судьбоносный шаг. Из меня тогда пошел поток бессознательного, поплыли какие-то образы, фигуры. Я их не контролировал, рисовал как бы без головы, все творческие проблемы решались как бы без меня. Это началось примерно в 1958 году. И с тех пор поток этот шел беспрерывно. Мне было страшно: а вдруг это кончится, и я вернусь в нормальное состояние?

Ваши отношения с матерью?У нас были изумительные отношения. В моей жизни было две женщины: мама и Эмилия. Мама была идеалистка, светлый человек, она прошла мясорубку советской жизни, но оставалась дореволюционной женщиной, невероятно порядочной. И я стал центром проекта, который она сама реализовать не смогла.

Вы говорили как-то, что счастьем для вас стал уход отца из семьи.

Он был человек очень тяжелый, темный. У него не было никакого представления об интеллигентности, о культуре. Он был домашним тираном. И с мамой был нехорошо. Меня он бил, иногда очень сильно. Избавление от этой тирании стало счастьем.Позже я приезжал к отцу, навещал его вторую семью. Там по соседству жила семья Милочки, тогда я с ней и познакомился. Ей было 12, мне – 24, я тогда окончил институт. А потом мы оба в Москве оказались.

Эмилия Кабакова. Мы встречались раза два в неделю. Я приходила в его мастерскую, читала, слушала музыку, а он в это время рисовал. Это было очень спокойное место, настоящий рай. Он меня иногда спрашивал: чего ты молчишь? А мне было так спокойно.

Когда вы уехали из страны?

Эмилия Кабакова: в 1973 году. Мне тогда дали пять дней на выезд, самолет не разрешили, нужно было отправляться на поезде. Он меня пришел на вокзал провожать, сказал тогда, что любит меня. У меня это такую злобную реакцию вызвало: почему так поздно сказал? Нельзя было раньше?

Илья Кабаков: я уехал в 1987 году. Мы встретились в Цюрихе. Я ей говорю: ты такая красавица! А она удивилась: ты стал совсем седой.

Эмилия Кабакова. Я посмотрела на его работы, на меня нахлынуло: это такая трагедия жизни Ильи и его мамы. Я ее знала, навещала, когда жила в СССР. Когда он стал зарабатывать, то купил матери дом. Домик, конечно, был ужасный. Но на берегу моря и полностью ее. Она знала, что никто ее оттуда не прогонит после долгой жизни без прописки. Я считаю, это ей жизнь продлило до 82 лет.

Илья Кабаков. Эмилия и мама не имеют реальной природы. Они – космической природы, их судьбы инкрустированы в нашу жизнь. И это чувствуют некоторые люди, имеющие определенного типа слух на иную природу, тянутся к ним.

Когда вы покончили с детством?Илья Кабаков: в 24 года, когда освободился от пут образования. Я знал: вот моя профессия, ведь больше я ничего не умел. Нужно было решать две проблемы: где спрятаться, как остаться одному; как заработать деньги. Я окончил книжное отделение, это позволило мне приобрети легальную профессию иллюстратора, стать членом Союза художников. Иначе меня могли просто выслать из Москвы как тунеядца. А еще можно было получать материалы для работы, нужно было обратиться в лавку Союза художников. Все зависело от статуса. Приходишь туда, получаешь лист мелованной бумаги, два карандаша и далее по списку, который специальная комиссия утверждает. Кому-то полагается больше, кому-то меньше.И вот тридцать лет с 1957 по 1987 годы я жил в атмосфере страха. Все тогда боялись по-разному. Кто-то пил, кто-то просто трясся, как я. Причем я не был диссидентом, это просто был такой образ жизни в этом государстве.

Вы испытывали чувство долга?Да, я был женат два раза. Это было обязанностью, это было мучение. Но у нас был дружеский круг, зона интеллектуального обсуждения, были философские чтения. Мы очень много производили, все были вовлечены в творческий процесс. Но творчество это было некоммерческим. У меня в мастерской было просто море мусора, я ничего не выбрасывал, все скапливалось на моем столе. Мне это помогало рисовать.

Прямого мнения о моих картинах никто не высказывал. Мы были так задавлены окружающим миров, что испытывали потребность в поддержке. Мне лгали, я тоже лгал. А ложь я хорошо чувствую. Это как в гостях. Вы же не скажете хозяину, что у него кофе дерьмовый. Выйдите от него, тогда в разговоре с кем-то можете сказать: кофе сегодня был отвратительный.

Документальные кадры: Никита Хрущев говорит об абстракционистах.

Илья Кабаков. Почему нас тогда не разорвали? Во-первых, как говорила Ахматова, времена уже были вегетарианские. А еще мы находились в абсолютно закрытом гетто, там были одни и те же люди, совершенно не публичные личности. Мы никого не могли инфицировать. А когда возникла такая опасность – случилась пресловутая Бульдозерная выставка.

Документальные снимки 1974 года со знаменитой Бульдозерной выставки.

Илья Кабаков. Вся эта оттепель – сплошь советская деятельность. Режиму тогда пытались придать человеческое лицо, Хрущев хотел показать Западу, что у нас тоже люди живут. Была честность внутри контура дозволенного, внутри кровавого режима. Всем хотелось эмигрировать из этого пространства. Кто-то полностью уходил в творчество, но я был насквозь пропитан советской жизнью.

Показывают кадры с произведениями коммунального цикла Кабакова. Художник комментирует свои инсталляции: в этом ужасном космосе вся жизнь людей, которые не могут его покинуть. В коммунальной квартире не может быть жизни, это очень жесткий социум, набор абсолютно мертвых сигналов.

Показана инсталляция 1989 года «Случай в коридоре возле кухни».

И я не боялся это делать, хотя это была чистая антисоветчина. Ко мне в мастерскую постоянно приходили разные комиссии с проверками: противопожарная, всякие другие. Но они думали, что я просто оформляю стенды для ЖЭКа.На меня всегда сильно действовала вся эта бюрократическая мусорная макулатура текстового характера: справки, объявления, стенгазеты. И это были не способы организации пропаганды, а просто инструменты для управления советским скотом. Те же правила прописки.

Демонстрируется картина Кабакова с объявлением: «Запись на Джоконду у Прохоровой в ком. № 24».

Но я никогда не ненавидел простого советского человека. Это знаете, как писк, помните Акакия Акакиевича у Гоголя: зачем вы меня мучаете? Его душат, удавку на шее затягивают – а он пищит. Писк обиженного существа.Все, что я делаю, это варианты русской литературы. Не живописи, не авангарда, а литературы. Это – на первом месте. Это – понимание несчастности человека, желание помочь маленькому человеку. Как у Гоголя.

Вы трагик? Нет, я меланхолик. У меня на трагедию сил не хватает. Моя продукция – это не проклятье, а описание жизни в этой стране, как сплошной неудачи.

Документальные кадры: Эмилия Кабакова в Эрмитаже готовит выставку работ Ильи Кабакова.

Эмилия Кабакова. Он уже не ездит, возраст, здоровье. Я готовлю выставки одна. Мы вместе работаем. Да, основа – он, ведь это он художник, он уже сумел многое сделать до меня. Но я влияю на процесс, мы все обсуждаем, понимаем друг друга. И не ссоримся. А мне он оставил всю остальную жизнь, он не смотрит телевизор, не читает газет, не читает на английском, что сужает кругозор. Отношения в нашей паре? Это как чудо. Вот когда женитесь – поймете, повезло вам или нет. А мы уже 30 лет на протяжении 24 часов в сутки практически вместе.

Когда состоялась ваша первая выставка, ведь в СССР вас не выставляли?Это случилось в Берне, в 1985 году. Ее организовал швейцарский дипломат, он кроме того был главой Кунстахалле. Мои картины, гравюры, рисунки были тайно вывезены за границу. И это определило всю мою дальнейшую судьбу. Потом был организован тур этой выставки по другим музеям: Лион, Марсель, Париж.

Почему вы уехали так поздно?Я три раза пробовал, не получалось. Какая-то иррациональная связь у меня с этой страной: при всей моей ненависти к ней не мог жопу оторвать. И только в перестройку, когда железный занавес закачался, я по вызову из Австрии выехал из страны. Мне тогда было 54 года. Сел в поезд, как в электричку. Даже чемодана не было. Ничего из мастерской не взял.

Жизнь в Нью-Йорке? Есть дефицит общения. Друзей я тут не завел, а телефон и письма живого общения не заменяют. Тут не традиций продолжительного общения, все происходит в рамках отдельного визита. Получается примитивное общение. Как у собак: тяв-тяв!

Как вы поженились?

Эмилия Кабакова. Был барьер. Я – это все-таки 60-е годы, мне присущи более свободные отношения. А он более консервативен, ему нужна семья. Вначале мы просто вместе работали, а примерно через год сошлись. Я уже до этого работала с художниками: русскими, польскими, американскими. У многих по приезде за границу проблема: дома все ему говорили, что он гений, а тут выясняется, что гением его никто не считает. И многие начинают обвинять в своих бедах остальных: меня никто не понимает, все идиоты, у меня нет нужных связей. А нужно просто постараться свое национальное выразить интернациональным языком. Это трудно.

Инсталляция «Игра в теннис».

Комментарий Ильи Кабакова. Если вы хотите понять эту игру, нужно смотреть Уимблдон, оценивать приемы ведущих мастеров. И для художников все тоже решает абсолютная планка.

Эмилия Кабакова. Если бы мы не были амбициозными людьми, то не достигли бы такого уровня. Таланта мало. Нужна еще упертость и амбиции.

Илья Кабаков. Бывает упертость догматика: истина только то, что я делаю. А у меня всегда было чувство амбивалентности, я старюсь смотреть на вещи под разным углом.

Эмилия Кабакова. Когда мы начинали, денег у нас совсем не было. К русским художникам относились хуже, чем к собакам, в таких отелях нас селили! Но было интересно, было ощущение единства художественного пространства. Сейчас это исчезло.

Работа «Жук» была приобретена почти за 6 миллионов долларов. Как вы стали самым дорогим современным русским художником?

Эмилия Кабакова. В 90-е годы за границу начали в массовом порядке выезжать русские, цены на работы русских художников тут же взлетели. Западные коллекционеры стали перепродавать русским картины. Этот период быстро закончился. Сейчас для нас нормальная цена за картину – 700 – 800 тысяч.

Илья Кабаков рассказывает байку о том, как Шагал продавал свои картины через свою жену.

Эмилия Кабакова. Сегодня мы работаем с утопией. В мире никто не видит будущего.

Афиша выставки Кабаковых «В будущее возьмут не всех».

Но надежда на будущее должна сохраняться. И мы даем людям разные варианты. Например: прилетят ангелы и вас спасут. Илья человек депрессивный: все пропало! А я говорю: все у нас получится. Получается баланс. Мы не хотим ограничиваться только коммунальной кухней, она кончилась. Остался только нарратив русской культуры.

Илья Кабаков. Я со временем перешел к инсталляциям. Но они ветшают, я начал снова писать картины. Это мой посмертный рывок.

Эмилия Кабакова. Любой художник озабочен вопросом: возьмут ли меня в будущее? Илья так этого боится, что спать ночами не может. Сейчас он пишет пояснения к своим картинам. Он не может столько рисовать, как раньше. Что мне – сидеть на травку смотреть? Я ему говорю: пиши. Это твоя рефлексия самого себя. Ты работаешь на историю искусств.

Илья Кабаков. У меня инстинктивная тяга к бессмертию. Для меня важно музейное существование, это образ бессмертия на земле.